Евгения Симонова «на рубеже 92-летия»

Народная артистка России Евгения Симонова — Женечка, как ее называют, еще далеко не отыграла свои молодые роли. Одна из самых женственных и нежных актрис нашего театра и кино, прекрасная Принцесса в знаменитом фильме Шварца — Горина — Захарова «Обыкновенное чудо», сегодня на сцене она — куколка Нора в ибсеновском спектакле режиссера Леонида Хейфеца, невеста-вековуха Агафья Тихоновна в гоголевской «Женитьбе», которую дал ей нынешний руководитель Театра им. Вл. Маяковского Сергей Арцибашев, рискованно, с надрывом и страстью сыгранная в антрепризном моноспектакле Анна Каренина…

И вот теперь одна из самых прелестных наших артисток, певунья и великолепная чтица поэзии, Евгения Симонова решила сыграть 92-летнюю старуху в пьесе Эдварда Олби «Три высокие женщины». Театральной Москвой это воспринято как сенсация. На спектакль режиссера Сергея Голомазова в небольшой зал учебного театра ГИТИСа — РАТИ потянулись знатоки-театралы, устремилась, побежала молодежь.

Успех Симоновой огромный, бесспорный. Какая-то новая или забытая выразительность в роли. Не избыточность физических действий, криков и шумов, к которым в последние сезоны нас приучает ультрасовременный, или «черный», театр, а устрашающая выразительность статики, неподвижности, тишины, еле слышных звучаний, почти полного покоя перед покоем вечным.

Детская панамка на облысевшей голове; толстый свитер, под которым нет тела, а одна только ветхость. Невероятный по смелости грим — без единой живой краски, цвета мумии, праха, высохшей земли, куда вскоре отправится эта очень старая женщина, обозначенная у автора под литерой «А». В профиль старуха напоминает ископаемого динозавра.

И думаешь о том, что Симонова — одна из лучших представительниц вахтанговского направления, где даже в пуританские театральные времена не отказывались от интенсивного, портретного или гротескного грима. Видели в нем мощный побудительный импульс к сотворению образа.

Идеально точно сыграно состояние запредельной старости. Глаза уменьшены до «точечной» величины. С трудом поднимает она к ним забинтованную и не срастающуюся в переломе руку, чтобы промокнуть слезу. Жест не завершен, оборван, опадает в бессилии. Но странно, немногие эти жесты не менее выразительны, чем законченные и отточенные.

Однако Симонова не играет старость как возраст, как физическое состояние. Но как субстанцию и философию, другую реальность, как пограничье ирреального, как странный мир видений и грез, угасающей памяти и последних воспоминаний о себе. Даже озорству в ирреальном этом мире есть место.

Полуфантастическая обликом старуха, плач которой не отличим от смеха, а внезапный сон напоминает смерть, может выпивать и говорить непристойности; негнущимися пальцами показать кукиш; в черный бинокль с близкого расстояния разглядывать носовой платок, предложенный сиделкой, а в минуты благости и умиротворения — чашку чая, рюмку с коньяком.

Оказывается, и у последней черты не исчерпаны силы человеческие. Еле слышно начиная вспоминать — о трудной битве жизни, о странном уродливом муже, которого любила, о победах над судьбой, о потерянном сыне, которого снова обрела, ибо жила долго, — «очень старая женщина» восходит к экстазу, к восторгу. Еле слышный голос обретает низкие, страстные ноты. Становится видно, какой талантливой и беспощадной воительницей, какой пленительной эгоисткой и озорницей, ироничной, расчетливой, умной прожила она жизнь.

После яростных воспоминаний наступает тишина, уже не сон, а — кажется — смерть. Приходится говорить предположительно. Условная драматургия Олби, трудная для нашей сцены, на этот раз воспринимается увлекательно и легко (переводчик пьесы А. Чеботарь). Автор, а вместе с ним и режиссер, и актеры (Симонова играет пьесу с собственной дочерью — Зоей Кайдановской, одаренной и опытной Верой Бабичевой — сиделкой при старухе, но и соучастницей ее фантастического мира) говорят о старости и о близости смерти. Но есть ли она, эта смерть? Чем ближе к финалу, тем больше сомнений. Вот кто-то лежит, укрытый простыней на больничной койке. И в программке написано, что «три высокие женщины», АВС, пребывают «в коме». Но отчего тогда все они, включая Симонову, в белых воздушных платьях присутствуют на сцене? Соскальзывают с высоких стульев и несутся в вальсе. Молодой человек 25 лет (Алексей Фроленков), «их общий сын», как написано у Олби, кружит, увлекает прекрасных дам.

Вторая половина спектакля, балетная, белая, с вальсами, намного слабее у режиссера Голомазова, чем первая, миражная. Но мысль спектакля ясна. Не только реальные женщины перед нами. Три отрезка одной и той же судьбы, три возраста самой старой из всех. Каждая рассказывает о том, чего две другие знать и видеть не могли. Симонова здесь снова молодая. Не менее воздушная и легкая, чем ее дочка — Кайдановская. И кажется, не умерла ее старуха. Ведь та, что лежала под простыней «в коме», вдруг села на койке, встала и тоже закружилась в вальсе. Непостаревший сын оказался тут как тут.

Не в утешение ли умирающим даны эти белые видения-кружения? Или смерть — химера? Ее нет, а существует только жизнь? Или другая, недоступная земному разуму, вечно преображающаяся ипостась жизни ?